Россия не укладывалась в прокрустово ложе западнической логики, что провоцировало либеральных апологетов арифметического ума «пообтесать» грандиозное историческое тело, привести неразумную массу в соответствие с современными требованиями. Европеизированное общество отрывалось от реальности и относилось к традиционной России всё более агрессивно. Либеральная интеллигенция сняла с себя ответственность за судьбу Отечества и превратилась в жестокосердного судию российской действительности. Ответственность возлагалась на власть, бойкот которой стал общественным кредо интеллигенции. В атмосфере всеобщей непримиримости происходит отток от власти талантливых и умных людей. Ожесточённое противостояние общественности и власти ведёт Россию к катастрофе.
Власть, не имеющая сил для формирования национальной стратегии, видела один способ оградить общество от разлагающих идей – отказ от преобразований. В слепом ретроградстве власть не понимала и тех, кто был готов творчески поддержать её усилия. Не были услышаны голоса А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, славянофилов, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева. Разрыв между интеллигенцией и народом, с одной стороны, интеллигенцией и властью, с другой – усугублялся до пропасти. Идеологическая зашоренность лишала государственных мужей видения реальности, не позволяла действовать эффективно, но принуждала поддерживать искусственное и отжившее. Интеллигенция с подозрительностью относилась к инициативам власти, но оправдывала любые оппозиционные действия. В результате были упущены возможности уберечь Россию от гибельного пути.
«И таких моментов, когда вот, кажется, доступно было умирить безумный раздор власти и общества, повести их к созидательному согласию, мигающими тепло-оранжевыми фонариками, немало расставлено на русском пути за столетие. Но для того надо: себя – придержать, о другом – подумать с доверием. Власти: а может, общество отчасти и доброго хочет? Может, я понимаю в своей стране не всё? Обществу: а может, власть не вовсе дурна? Привычная народу, устойная в действиях, вознесённая над партиями, – быть может, она своей стране не враг, а в чём-то благодеяние? Нет, уж так заведено, что в государственной жизни ещё резче, чем в частной, добровольные уступки и самоограничение высмеяны как глупость и простота» (А.И. Солженицын).
«Передовая» часть либеральной интеллигенции ушла в оппозицию реформам Александра II. И власть мало использовала помощь общества, в частности, ограничив развитие земства. Общеинтеллигентское сознание воспалялось, что способствовало зарождению экстремистских, насильственных прожектов. Позитивистский индифферентизм образованного слоя усугублял атмосферу всеобщей безответственности. Всё это создавало общественный климат, в котором вызрели идеи пресечения реформ цареубийством. «Чтобы остановить реформы, лишавшие её перспектив “крутой ломки” всей русской государственности, революционная демократия решилась на убийство Александра II. Император погиб в день, когда подписал проект закона о привлечении земских деятелей к руководству общегосударственными делами. Прямым последствием убийства Александра II было поражение славянофилов, как общественно-политического течения. Была сломлена “пружина” реформаторской динамики» (Ю.П. Жедилягин).
При Александре III раскол между обществом и властью углублялся, ибо консервативный славянофильствующий курс либеральная интеллигенция поддержать не могла. Потеря чувства реальности и общественная безответственность интеллигенции усугублялись от десятилетия к десятилетию. В начале ХХ столетия «принцип “долой самодержавие” как будто давал объединение со всеми, кто только хотел. Русский радикализм (он продолжал называть себя либерализмом) оказывался солидарен со всеми революционными направлениями, а поэтому не мог осуждать террор, даже порицал тех, кто порицает террор. Русский радикализм принял принцип, что если насилие направлено против врага – оно оправдывается. Оправдывались все политические волнения, стачки и погромы поместий. Чтобы смести самодержавную власть, была пригодна, наконец, хотя бы и революция – во всяком случае, меньшее зло, чем самодержавие» (А.И. Солженицын).
К началу ХХ века в идеологизированной атмосфере только сильные, независимые личности сохраняли трезвые головы. А.И. Солженицын в романе «Красное колесо» описывает виднейшего и первейшего земца Дмитрия Николаевича Шипова, который в русской традиции не отстаивал интересы классов и групп, а стремился к поискам общей правды. «Миропонимание и общественная программа формулировались Д.Н. Шиповым так. Смысл нашей жизни – творить не свою волю, но уяснить себе смысл миродержавного начала. При этом хотя внутреннее развитие личности по своей важности и первенствует перед общественным развитием (не может быть подлинного прогресса, пока не переменятся строй чувств и мыслей большинства), но усовершенствование форм социальной жизни – тоже необходимое условие. Эти два развития не нужно противопоставлять, и христианин не имеет права быть равнодушен к укладу общественной жизни. Рационализм же повышенно внимателен к материальным потребностям человека и пренебрегает его духовной сущностью. Только так и могло возникнуть учение, утверждающее, что всякий общественный уклад есть плод естественно-исторического процесса, а стало быть, не зависит от злой или доброй воли отдельных людей, от заблуждений и ошибок целых поколений; что главные стимулы общественной и частной жизни – интересы. Из отстаивания прежде всего интересов людей и групп населения вытекает вся современная западная парламентская система, с её политическими партиями, их постоянной борьбой, погонею за большинством, и конституциями как регламентами этой борьбы. Вся эта система, где правовая идея поставлена выше этической, – за пределами христианства и христианской культуры. А лозунги народовластия, народоправства наиболее мутят людской покой, возбуждают втягиваться в борьбу и отстаивать свои права, иногда и совсем забывая о духовной стороне жизни. С другой стороны, неверно приписывать христианству взгляд, что всякая власть – божественного происхождения и надо покорно принимать ту, что есть. Государственная власть – земного происхождения и так же несёт на себе отпечаток людских воль, ошибок и недостатков… Власть – это безысходное заклятье, она не может освободиться от порока полностью, но лишь более или менее. Поэтому христианин должен быть деятелен в своих усилиях улучшить власть и улучшить государство. Но борьбой интересов и классов не осуществить общего блага. И права, и свободу – можно обеспечить только моральной солидарностью всех. Усильная борьба за политические права, считает Шипов, чужда духу русского народа, – и надо избегнуть его вовлечения в азарт политической борьбы. Русские искони думали не о борьбе с властью, но о совокупной с ней деятельности для устроения жизни по-божески. Так же думали и цари древней Руси, не отделявшие себя от народа. “Самодержавие” – это значит: независимость от других государей, а вовсе не произвол. Прежние государи искали творить не свою волю, но выражать соборную совесть народа – и ещё не утеряно восстановить дух того строя… Для такого государства, где и правящие и подчинённые должны, прежде всего, преследовать не интересы, а стремиться к правде отношений, Шипов находит наилучшей формой правления именно монархию – потому что наследственный монарх стоит вне столкновений всяких групповых интересов. Но выше своей власти он должен чувствовать водворенье правды Божьей на земле, своё правление понимать как служение народу и постоянно согласовывать свои решения с соборной совестью народа в виде народного представительства. И такой строй – выше конституционного, ибо предполагает не борьбу между Государем и обществом, не драку между партиями, но согласные поиски добра. Именно послеалександровское земство, уже несущее в себе нравственную идею, может и должно возродить в новой форме Земские соборы, установить государственно-земский строй. И всего этого достичь в духе терпеливого убеждения и взаимной любви… Шипов указывал большинству, что класть в основу реформы идею прав и гарантий значит вытравлять и выветривать из народного сознания ещё сохранённую в нём религиозно-нравственную идею» (А.И. Солженицын).
Это было явление коренного русского консерватизма, основанного на православном мировоззрении: «Если желать успеха делу, нельзя не считаться со взглядами лиц, к которым обращаешься. Необходимость какой-либо реформы должна быть предварительно не только широко осознана обществом, но и государственное руководство должно быть с нею примирено» (Д.Н. Шипов). Он стремился создать новую социальную опору традиционной российской государственности: «поднять личность русского крестьянина, уравнять его в правах с лицами других сословий, оградить правильной формою суда, отменить телесные наказания, расширить просвещение. И построить вне сословий всё земское представительство» (Д.Н. Шипов). При этом Шипов ясно представлял себе действительное состояние власти и общества, но видел пути совместной деятельности во благо страны: «Этому обществу – лишённому нравственной силы и способности к дружной работе, власть и не может доверять. В обществе преобладает отрицательное отношение и к вере отцов, и к истории, быту и пониманиям своего народа. Либеральное направление так же ложно и крайне, как и правительственное. А всё же можно устранять и устранить недоверие между властью и обществом, и достичь их живого взаимодействия. Власти должны перестать считать, что самодеятельность общества подрывает самодержавие. Общество уже сегодня должно самостоятельно заведовать местными потребностями и не быть под административным произволом и личным усмотрением. Проекты государственных учреждений должны быть доступны общественной критике до утверждения их Государем».
Феномен Шипова актуален для сегодняшней России, которая вновь на переломе. «За четверть века своей общественной деятельности он как будто ни на градус не уклонился от стрелки нравственной идеи, вышедшей из центра религиозного сознания, кажется, ни на одном шаге не был озлоблен, или разгорячился бы борьбой, сводил бы с противниками счёты, или был бы лукав, или корыстен, или славолюбив, – нет! Он своим спокойным, обстоятельным умом прилагал нравственную идею к русской истории, и не где-то на задворках, но на самых главных местах, и в самые опасные переломные месяцы для России вызывался к Государю для советов, для получения министерских постов, а в июне 1906 – и поста премьер-министра. И все его советы оказались не принятыми. И – ото всех постов он отказался, смечая соотношение сил и настроений, – странный удел столь многих русских деятелей: по разным причинам, почти всегда – отказ… Урок Шипова напряжённо дрожит вопросом: вообще осуществимо ли последовательно-нравственное действие в истории? Или – какова же должна быть нравственная зрелость общества для такой деятельности? Вот и 70 лет спустя и в самых не запретных странах, веками живущих развитою гибкой политической жизнью, – много ли соглашений и компромиссов достигается не из равновесия жадных интересов и сил, а – из высшего понимания, из дружелюбной уступчивости сделать друг другу добро? Почти ноль» (А.И. Солженицын). Нравственная твердость не подпиралась у Шипова политической волей. Поэтому он не поддерживал энергичные действия Столыпина, подозревая его в умалении нравственного начала в государственной жизни, в стремлении к абсолютизму, в ограниченности политического кругозора, в неглубокости общего миросозерцания, излишней самоуверенности и властности. «А Столыпину, вероятно, виделось, что Шипов, при святости верхового кругозора, лишён хватки, поворотливости, быстрой энергии, славно разговаривает, а сделать в крутую минуту не способен ничего, и Россию спасать – ему не по силам» (А.И. Солженицын). Два типа нравственно здоровых русских политиков не смогли услышать и поддержать друг друга в общем деле спасения России.
Мудрый голос Шипова был заглушен радикалами всех мастей, ибо в общественно-политической деятельности представители деятельно-умеренного крыла вытеснялись на периферию идеологизированным большинством: «Не-земцы были в курсе всех западных социалистических учений, течений, решений, все читали, знали, обо всем судили, могли очень уверенно критиковать и сравнивать Россию, и одного только не имели – практического государственного опыта, как делать и строить, если завтра вдруг придётся самим (да не очень к тому и тянулись). Напротив, земцы были единственным в России слоем, кроме царских бюрократов, кто уже имел долгий, хотя и местный, опыт государственного управления, и склонность к тому имел, и землю знал и чувствовал, и коренное население России. Однако по бойкости и эрудированности не-земцы брали верх, больше влияли и больше направляли» (А.И. Солженицын).
Почти вся интеллигенция числила себя в «Союзе освобождения» либо всячески солидаризировалась с утопией «освобождения», – по сути, освобождения от реальной жизни, от традиционной культуры, от вековечных духовных ценностей. «Освобожденцы – то есть большинство российской интеллигенции, весь либеральный цвет её, и не хотели никакого примирения с властью, и тактика их была: нигде не пропускать ни одного удобного случая обострить конфликт. Они и не пытались искать, что из русской действительности и её учреждений может, преобразовавшись, войти в будущее: всё должно было обрушиться и начисто замениться… Императорское правительство ещё существовало, но в глазах освобожденцев как бы уже и не существовало. Чего они никак не представляли, это – чтоб между нынешней властью и населением кроме жёстких противоречий была ещё и жестокая связь гребцов одного корабля: идти ко дну – так всем. Чего Освободительное Движение вообразить не могло и не желало – это достичь своих целей плавной эволюцией» (А.И. Солженицын).
После Манифеста 6 августа 1905 года о создании законосовещательной Думы председатель правительства С.Ю. Витте пригласил кадетов в формируемый кабинет министров. «Едва создалась партия – и сразу открылся ей путь – идти в правительство и ответственно искать, вдумчиво устраивать новые формы государственной жизни. Казалось бы – о чём ещё мечтать? Но нервные голосистые кадеты на этом первом шаге выявили: они не были готовы от речей по развалу власти перейти к самой работе власти. Насколько почётней и независимей быть критикующей оппозицией!.. Их делегация к Витте во главе с молодым идеологом и оратором Кокошкиным сразу приняла вызывающий тон, требовала не устройства делового правительства, но – Учредительного собрания, но – амнистии террористам, не оставляя нынешней власти ни авторитета, ни места вообще. Да иначе – что бы сказали слева? пойдя на малейшее сотрудничество с Витте – чем бы тогда кадеты отличались от правых?» (А.И. Солженицын).
Вынужденная запоздалая уступка власти в виде создания законосовещательной Думы не принесла общественного успокоения, ибо революционные настроения радикализировались день ото дня. «Опубликование закона 6 августа никого не успокоило, а всеми рассматривалось как широчайшая дверь в спальню госпожи конституции. Напротив того, с августа революция начала всё более и более лезть во все щели, а неудовлетворение в течение десятков лет насущных моральных и материальных народных нужд и позорнейшая война обратили все эти щели в прорывы» (С.Ю. Витте). Через два месяца события вынудили власть пойти на отказ от самодержавного правления, создание российского парламента и дарование «населению незыблемых основ гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов».
После Манифеста 17 октября 1905 года «Об усовершенствовании государственного порядка» Витте обратился к одному из лидеров кадетов И.В. Гессену (который пытался легализовать «партию народной свободы»): «Я ему сказал, что вообще к взглядам этой партии отношусь симпатично и многие воззрения её разделяю и что, поэтому, я готов её поддерживать, но при одном непременном условии, чтобы она отрезала революционный хвост, то есть резко и открыто стала против партии революционеров, орудовавших бомбами и браунингами. На это мне Гессен ответил, что они этого сделать не могут и что моё предложение равносильно тому, если бы они нам предложили отказаться от нашей физической силы, то есть войска, во всех его видах». Российские либералы наперегонки равнялись на крайне левый фланг – жерло идейной мании. В глазах общества кровавые революционеры были – наша физическая сила, то есть войско освобождения.
В кадетскую партию входила наиболее активная часть интеллигенции, которая выявляла степень идеологизированности всего общества. «Эта партия объединила лучшие умственные силы страны, цвет интеллигенции. Но политическая борьба для них являлась как бы самодовлеющей целью. Они не хотели ждать, пока жизнь будет устрояться, постепенно обсуждаемая в её отраслях специалистами со знанием и подготовкой, – но как можно быстрей и как можно жарче вовлекать в политическую борьбу весь народ, хотя б и непросвещённый. Они торопили всеобщие выборы – в обстановке как можно более возбуждённой. Они не хотели понять, что народным массам чуждо понимание правового начала, проблем государственной жизни, да и самого государства, и, тем не менее, спешили возбудить и усилить в народе недовольство, пробудить в нём эгоистические интересы, разжечь грубые инстинкты, пренебрегая народным религиозным сознанием. К религии кадеты были если не враждебны, то равнодушны. Их безрелигиозность и мешала им понять сущность народного духа. Из-за неё-то, искренно стремясь к улучшению жизни народных масс, они разлагали народную душу, способствуя проявлению злобы и ненависти – сперва к имущественным классам, потом и к самой интеллигенции» (Д.Н. Шипов).
В 1906 году император и его правительство предприняли несколько попыток найти общий язык с либеральными партиями и привлечь интеллигенцию к служению России. Через дворцового коменданта генерала Трепова Николай II обратился к руководству кадетской партии с предложением создать коалиционное правительство. Профессор римского права С.А. Муромцев посчитал ниже своего партийного достоинства даже встречаться с прислужником самодержавия. Лидер кадетов П.Н. Милюков по партийным соображениям отверг все реальные возможности для сотрудничества. (Самоотверженно исполняя порученную миссию, Трепов после провала переговоров умер от сердечного приступа.)
В последующем попытки Столыпина привлечь представителей умеренной оппозиции А.И. Гучкова, Д.Н. Шипова, Н.Н. Львова к работе в правительстве натолкнулись на идейную непримиримость кадетов и октябристов. Столыпин звал лидеров русской интеллигенции для совместной работы над реформами, дающими исторические перспективы России. Ради создания коалиционного думского правительства он был готов уйти со своих постов. Но «человек дела – воспринималось синонимом тирана. Никто из приглашаемых общественных деятелей не рискнул войти в кабинет Столыпина, кто и сочувствуя ему» (А.И. Солженицын). Летом 1907 года «Столыпин встречался с небезнадежными (их в шутку звали «черносотенными») кадетами – Маклаковым, Челноковым, Струве, Булгаковым, ища сговориться и составить с ними такое правительство – на ребре, не опровергаемое ни слева, ни справа. Встречались тайно и от тех и от других. Столыпину эти кадеты доверяли: в личных встречах он поражал прямизной, открытостью, спокойным верным взглядом, определённостью выражений, и глаза блестели умом и твердостью. Но даже открыться однопартийцам они боялись, где ж тогда составлять правительство!.. Меньше чем за два года это была третья попытка, когда российское правительство приглашало общественность разделить власть, – но та отказывалась, чтоб не испачкать репутации. Роль гневной оппозиции оставалась более легкой. Как то мечталось русским радикалам: всё снести до основания (не пострадавши ни петербургскими квартирами, ни прислугами) – а тогда уже строить совсем новую, совсем свободную, небывалую, удивительную российскую власть! Они сами не понимали, насколько сами нуждаются в монархии. Они не умели управлять и не учились, а детски радовались взрывам и пожарам» (А.И. Солженицын).
Самоубийственные мании господствовали в обществе, превращая в маргиналов немногих ответственных и здравомыслящих деятелей. В лице Столыпина русский гений пытался отмежеваться от крайностей. Он знал цену правым радикалам: «Маньяки безусловной и безграничной деспотичности, которую они ложно определяют термином “самодержавие”». И мог полновесно ответить левым экстремистам: «Я не буду отвечать на обвинение, что мы живем в какой-то восточной деспотии. Строй, в котором мы живем, – это строй представительный, дарованный самодержавным царем и, следовательно, обязательный для всех… Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайне левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперёд все противообщественные, преступные элементы… Дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных мер защиты».
Но его суждения были гласом вопиющего в пустыне и не воспринимались распалённым сознанием российского общества. «Кадеты не могли не видеть – но и не хотели видеть! но и запретили себе видеть! – что Столыпин и предлагал либеральную освободительную программу, разворачивал обновленный строй, давал верный тон соотношению исполнительной и законодательной власти, давал тон самой Думе. Но это приходило – от власти, значит – не из тех рук, и слишком прямо вело к укреплению жизни, когда надо было сперва её развалить» (А.И. Солженицын). Идейная одержимость принуждала интеллигенцию в ответ на спасительные инициативы выдвигать неприемлемые требования радикальной смены государственного строя, законной власти предлагалось отказаться от власти. Столыпин предпринимал разнообразные попытки единения политических сил, рассчитывая на здравый смысл, который мог бы подсказать путь к самосохранению. Отвечая Шипову и Львову, Столыпин писал: «Душевно жаль, что вы отказываете мне в вашем ценном и столь желательном, для блага общего, сотрудничестве… Я нахожу, что нужно реальное дело, реальные реформы… В общих чертах, в программе, которая и по мне должна быть обнародована, мы мало расходимся… Кабинет весь целиком должен быть сплочён единством политических взглядов, и дело, мне кажется, не в числе портфелей, а в подходящих лицах, объединенных желанием вывести Россию из кризиса». Но общественность единодушно усугубляла кризис.
Вот что писал другой царский министр, Извольский: «Отказываясь от сотрудничества со Столыпиным, такие умеренные либералы, как князь Львов, граф Гейден и другие, совершили ещё раз грубую ошибку и показали тем самым, насколько политические партии России были в это время ещё незрелы, находясь во власти политических страстей». Духовно инфантильные отцы русской демократии не желали видеть губительные последствия отказа от созидательного сотрудничества и национального единения, ибо руководствовались партийными (партикулярными – частными) пристрастиями. Для них было важно не общественное благо, а то, чью сторону держишь и на чью мельницу льёшь. Не могли они заниматься реальным делом, реальными реформами на благо общества и России, ибо служили, на их взгляд, более высоким идеалам. Ради сохранения идеологического целомудрия вожди освободительного движения готовы были пожертвовать судьбами людей и будущностью России. В атмосфере всеобщей травли Столыпина для них было невозможно оказаться на стороне реакционного самодержавия и его продажного правительства. «Как две обезумевших лошади в общей упряжи, но лишённые управления, одна дергая направо, другая налево, чураясь и сатанея друг от друга и от телеги, непременно разнесут её, перевернут, свалят с откоса и себя погубят, – так российская власть и российское общество, с тех пор как меж ними поселилось и всё разрасталось роковое недоверие, озлобление, ненависть, – разгоняли и несли Россию в бездну. И перехватить их, остановить – казалось, не было удальца» (А.И. Солженицын).
Наконец во власть «пришёл человек цельный! Неуклончивый! Уверенный в своей правоте! И уверенный, что в России ещё достаточно здравомыслящих прислушаться! А главное – умеющий не болтать, а делать, растрясти застой. Если замысел – то в дело! Если силы приложил – то сдвинул! Видел – будущее, нёс – новое. И что ж, узнали… его тогда? Именно его смелость, верность России, именно его разум – больше всего и возмутили общество! И приклеили ему “столыпинский галстук”, ничего другого, кроме петли, в его деятельности не увидели» (А.И. Солженицын). Духовно больное общество выталкивало всех, кто сохранял независимость и принципиальность, цельные люди оказывались в изоляции и не могли влиять на судьбы страны. У тех же, кто оставался в гуще событий, болезнь прогрессировала: расшатывалась нравственность, тускнело сознание. Мир в их глазах раскалывался на «своих» и «чужих». По отношению к себе подобным они сохраняли остатки порядочности, в отношениях же с идейными противниками (с представителями власти, например) отменялись нравственные критерии. Добропорядочность в кругу семьи и друзей не мешала им проявлять беспринципность и жестокость на поприще общественной деятельности. Задолго до изречения «гения революции» о партийности всякой истины идейный партикуляризм пронизывал общественную деятельность либеральной интеллигенции. Форма этой болезни производила впечатление цветущего нравственного здоровья и потому не вызывала защитной тревоги. Что, казалось бы, можно вменить таким патриотам, как Сабашниковы, Морозов, Милюков или Гучков? Но на решающем этапе истории глубоко запрятанная атеистическая безответственность и аморфность совести, материалистическая приземленность, рационалистическая узость сознания, эмпирическая конъюнктурность и позитивистское равнодушие вынудили русскую интеллигенцию «проагукать Россию в пасть большевикам» (В.В. Шульгин).
Таким образом, виновны в разрушении России не только маньяки социальных потрясений, но всё образованное общество, поражённое разнообразными формами идеомании. Интеллигенция, с одной стороны, сыграла роль «колбы», в которой выращивались идейные бациллы, с другой – оказалась преступно легкомысленным «врачевателем», который с энтузиазмом заражал народ смертельными ядами. Интеллигенция формировала общественное мнение, навязывала его власти и народным массам, раскрепощая иррациональные стихии. Выплеснувшийся в феврале – марте 1917 года и затопивший Россию в ноябре хаос толпы прорвался не вдруг, он готовился разнузданием низменных страстей десятилетиями, ибо интеллигенция десятилетиями бездумно расшатывала государственные и общественные скрепы, сдерживающие стихию масс.
Глубокую характеристику этому процессу даёт С.Л. Франк: «Народ в смысле низших классов или вообще толщи населения никогда не может быть непосредственным виновником политических неудач и гибельного исхода политического движения, по той простой причине, что ни при каком общественном порядке, ни при каких общественных условиях народ в этом смысле не является инициатором и творцом политической жизни. Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках какого-либо направляющего и вдохновляющего меньшинства… В народных массах в силу исторических причин накопился, конечно, значительный запас анархических, противогосударственных и социально-разрушительных страстей и инстинктов, но в начале революции, как и всегда, в тех же массах были живы и большие силы патриотического, консервативного, духовно-здорового, национально-объединяющего направления. Весь ход так называемой революции состоял в постепенном отмирании, распылении, ухождении в какую-то политически-бездейственную глубь народной души сил этого последнего порядка. Процесс этого постепенного вытеснения добра злом, света – тьмой в народной душе совершался под планомерным и упорным воздействием руководящей революционной интеллигенции. при всём избытке взрывчатого материала, накопившегося в народе, понадобилась полугодовая упорная, до исступления энергичная работа разнуздывания анархических инстинктов, чтобы народ окончательно потерял совесть и здравый государственный смысл и целиком отдался во власть чистокровных, ничем уже не стесняющихся демагогов. Вытесненные этими демагогами слабонервные и слабоумные интеллигенты-социалисты должны, прежде чем обвинять народ в своей неудаче, вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины народа, на затаптывание в грязь самой патриотической идеи, на разнуздывание, под именем рабочего и аграрного движения, корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти в народных массах, – должны вспомнить вообще весь бедлам безответственных фраз и лозунгов, который предшествовал послеоктябрьскому бедламу действий и нашел в нём своё последовательно-прямолинейное воплощение… Нас погубили не просто низкие, земные, эгоистические страсти народных масс, ибо эти страсти присущи при всяких условиях большинству людей и всё же сдерживаются противодействием сил религиозного, морального и культурно-общественного порядка; нас погубило именно разнуздание этих страстей через прививку идейного яда социализма, искусственное накаление их до степени фантастической исступленности и одержимости и искусственная морально-правовая атмосфера, дававшая им свободу и безнаказанность. Неприкрытое, голое зло грубых вожделений никогда не может стать могущественной исторической силой; такой силой оно становится, лишь когда начинает соблазнять людей лживым обличием добра и бескорыстной идеи». Интеллигенция долго сеяла в России ветер и удивилась, когда грянула буря!
